Ужгур — река

Время и место детских годов определяют жизнь человека на долгие-долгие годы вперед. Я из «пятидесятников», так сказать, послевоенное поколение. Родился и вырос на самой северной окраине Горьковской (ныне Нижегородской) области. Места были и, несмотря на полувековой прогресс и на  смену общественного строя в нашей многострадальной родине, остаются и по сей день глухими и самоедскими: аборигены строят сверху, кроют сбоку, начинают с конца, подпирают с неба и т.д. Но, несмотря на всю эту расейскую «безбашенность», места здесь весьма  обильные на прокорм – грибов, ягод, рыбы и зверя всякого навалом и  народ не бедствует. Это еще досточтимый классик нашей литературы М.Е.Салтыков – Щедрин отмечал. По этому тракту (местные жители нередко до сей поры его кличут «Екатерининским», хотя кто его на самом деле строил – бог весть…) опального писателя и выдающегося мыслителя когда-то везли через Макарьев (городок Унженской провинции, Костромской губернии), Варнавин (точно такой же городок, но уже в Нижегородской губернии, где у писателя родился замысел «Тряпичкиных очевидцев») в Вятку, где он в итоге и создал свою бессмертную «энциклопедию русской ГЛУПОСТИ».

Местечко родовое мое называлось простецки — «Десятка», а официально — «ОЛП №10». Тяжкое наследие ГУЛАГа. «Отдельных Лагерных Пунктов» там в 50-е годы было, что поганок в лесу. Объединены они были в структуру НКВД под общим названием «УнжЛаг» (базировались вокруг реки Унжа, что в Костромской области). Профиль — лесоповал.

Отец, когда пришел с фронта, нанялся механиком в ОЛП, мама учительствовала в начальных классах. Зона для «врагов народа» располагалась в самой  низине, прямо у речки с причудливым угро-финским названием — Ужгур. Наверно, в регламент свинцовых мерзостей ГУЛАГА такая «привязка к местности» была заложена изначально – чтоб гнус  близ реки, начиная с мая и кончая сентябрем, напоминал сидельцам об их вине…

Ужгур — один из многочисленных лесных притоков самой рыбной реки Нижегородской области  Ветлуги. На всем протяжении Ужгура располагалось не менее шести лагпунктов, «гражданских» деревень там вовсе не было. Может поэтому ее уже тогда меж собой прозвали «каторжанской» рекой… Многим Ужгур напоминал речку своего детства, и эта ностальгия многим «заполярным комсомольцам» помогала хоть на короткие минуты забыть о своем бесконечном сроке. Речушка глухая, неширокая и на посторонний взгляд невзрачная. Плёсы да небольшие омутки — вот и весь пейзаж на всем ее 70-километровом протяжении от истока до впадения в Ветлугу. Но Ужгур среди репрессированных был больше чем река. Здесь можно было  выкупаться в жаркий день,  смыть накопившийся вшей, прополоскать обноски (баня в зоне работала «через пень, через колоду, через райпотребсоюз» — как шутили сами з/к). Да, в конце концов, в Ужгуре можно было легко и просто, приподняв любую корягу, наколоть на обыкновенную столовую вилку жирного пескаря, а потом втихушку зажарить его у костра. Голодуха в лагере царила нещадная, но об этом чуть позже.

На взгорке стоял  поселочек из 10 «финских» бараков, где проживала охрана лагеря и немалочисленная обслуга.  В таких же апартаментах проживала и наша семья. В год моего рождения Сталин уже умер, но вплоть до 1961 года я видел несчастных обитателей бараков за колючей проволокой. И больше сказать, тесно соприкасался с этим миром. Первое мое ощущение себя: как-то на третьем году старший брат Володя зазвал весной за щавелем. И мы сунулись на «запретку» — за колючкой была «контрольная полоса» перед лагерным частоколом. Помню только «вжик-вжик» перед самым носом: часовой с вышки пустил по нам очередь из ППШ (вероятно, приняв за беглецов). Прибежали домой в разорванных рубашках (прошмыгнули от страха обратно через колючку, изодрались в кровь). От отца его офицерским широким ремнем нам обоим тогда попало, как надо…

Безконвойных «доходяг» я наблюдал  там каждый день. Мама говорила, что свозили умерших политзаключенных иногда целыми телегами-арбами: их хоронили на левом более крутом берегу Ужгура. Эти «братские» могилы для почивших готовили заранее: вырывали котлован десять на десять метров, куда и свозили их партиями, присыпали тела землей по мере наполнения ямы. Страшно и стыдно вспоминать, но мы, мальчишки, в половодье катались в этих котлованах на плотах – не пропадать же такому искуственному водоему!  А в это время, то есть   пока трупы из-за весенней распутицы и невозможности быстрой транспортировки лежали в лагерном «морге» (маленький сруб  5х6 с топчанами), к ним ночью подкапывались оголодавшие и  вырезали уцелевшие внутренности. Для чего – вопрос, конечно, натуралистический и риторический, не будем шокировать читателя.

Но были дни, когда осужденные и радовались жизни. Окрест, по сути, была хоть не сибирская, но тайга. Зверья всякого — тьма. Служивые офицеры (в большинстве вчерашние фронтовики) были страстными охотниками, у многих были трофейные немецкие ружья. Не проходило и месяца, чтоб посреди поселка не лежал убитый медведь. Вдоволь нахваставшись трофеем и  сняв шкуру хищника, охранники передавали тушу в лагерную столовку. Лица зэков сияли, когда они грузили ее на телегу: разговенье подфартило!

Сейчас в семьях модны кошки, собачки. В нашей «Десятке» сказали бы «фи!» на такое хобби. Почти в каждом семействе так называемой «обслуги» жили чаще всего медвежата (были даже рысята). Я играл с ними, водил на поводке и спал в обнимку все босоногое детство. Одна беда — эти босые ноги вечно кровоточили. Надо вам сказать, судари вы мои, что «топтыжкины» без куска сахара с тобою не дружат и вечно просят лакомство, пуская в ход быстро растущие клыки и когти. Медведь — единственное животное, которое в цирке всегда в наморднике. У медведя нет мимики, и никто не ведает, что у него на уме. Дрессировщики хорошо знают его непредсказуемый нрав: не успеешь оглянуться — твой скальп окажется в его когтистой лапе. Я узнал это еще в детстве: моего дружка, соседского пацана,  его любимец играючи превратил в «квазимодо»…

К «Десятке» от «большого мира» ( п.г.т.Варнавино) вело всего две дороги: железнодорожная ветка  и заболоченная просека, которую сами заключенные по приказу начальства и прорубили. Железнодорожная ветка шла от станции Сухобезводное, что и по сей день стоит на Кировской магистрали. На «Сухаче»  формировался этап, отсюда заключенные  рассылались по многочисленным лесным «подкомандировкам». К «Десятке» путь лежал через станции Кайск, Керженец, Лапшанга, Рассвет, Поржня, дальше было еще три номерных ОЛПа  и, наконец, наш в буквальном смысле этого слова медвежий угол. Сейчас, когда я смотрю культовый фильм «Край», то  первым делом отмечаю, как близок оказался талантливый режиссер к реальности в сценах с медведем. Все именно так и было! Эти косолапые хозяева леса так и перли на рожон, то бишь на паровоз или на дрезину (на которых чаще всего перевозили нас, взрослых и малолетних жителей поселка до «большой земли»). Сам был свидетелем, когда мы два часа простояли из-за одного косолапого гурмана. Возле одного семафора  на железнодорожной ветке густо разросся малинник (на паровозном шлаке он быстро прививается и буйно растет), сладки ягоды которого и облюбовал косолапый. Машинист  (из бесконвойных) сначала дудел, потом свистел, потом ругался трехэтажным  матом – медведь ни рыком, ни жестом не реагировал на его угрозы. Когда свечерело, он сладко облизнулся,  и мы сторожко поехали дальше. Я все эти несчастные 50 метров прижимался к маме…

Я не первый раз подобным образом трусил и прятался под ее ласковые руки. Иногда по этому же пути из-за двух четырех человек пускали бензиновую  мото-вагонетку – просто тележку с открытой короткой дощатой платформой. Однажды поздним осенним вечером на такой же тележке мы мамой возвращались домой из Лапшанги, а впереди, на последнем перегоне к поселку, замаячил конвоир-краснопогонник и потребовал остановки. По его же приказу несколько заключенных вынесли из ближайшего леса труп придавленного деревом заключенного и уложили на вагонетку. «Доставишь на перевалку и доложишь по начальству… Головой отвечаешь!» — приказал вертухай машинисту.  ОН, покойный, был весь  землистого цвета. Только волосы, может, свидетельствовали, что еще каких-то два часа назад в нем теплилась жизнь, играла кровь – они были смоляного цвета. Мама плакала всю оставшуюся дорогу, и я вместе с ней. В общем, было почти по Некрасову: « .. а по бокам-то все косточки зековы, сколько их , сыночка, знем ли мы!»

Лагерь  №10 эвакуировался ни шатко — ни валко, только к 59 -му году хрущевская «оттепель» приползла наконец и к «Десятке». Остатки заключенных разбирали лесные узкоколейки. Меня они часто брали на свою «вагонетку» и, бывало, я целый день проводил с ними. Детсадов в «Десятке» никогда не бывало, а «всюду жизнь», как утверждают философы — вот так мы и росли. До сих пор помню вкус соленых зеленых помидор, которыми з/к меня угощали — отличное яство! Однажды весной мама разбудила рано, солнце едва показалось за лагерным частоколом: «Сынок,пора…». Сама смеется. Надел шортики (с лямкой через плечо — моднецкая по тем временам была вещь), выполз на крыльцо. Стоит з/к и рядом с ним ведро березового сока. Слаще не было в жизни напитка! Мама дала в обмен доходяге полбуханки черного хлеба, и мы потопали с ним «на работу».

(Лирическое отступление: С 40-летнего возраста каждый год я езжу на малую родину в отпуск, иду заросшим волоком за 15 км. на «Десятку». Зачем, за каким лесным лешим? Там уж новая, «молодая» тайга непролазная. Безошибочно нахожу единственную полусгнившую стену родного «финского» барака, развожу тут же костер перед ночевкой и лунной светлой ночью предаюсь воспоминаниям. Природа будто все знает, все помнит. Как  помню я живую елочку рядом с бараком, которую мы в детстве рядили под новый год. Сейчас ствол ее  около метра в диаметре, а из него сразу три (вот вам крест, не вру!) мощных отростка вверх — по числу нас, сыновей механика  Парфенова. Символично…)

Однажды зеки заартачились и не стали «гнать норму»… Поломанный паровозик — «кукушку» им велено было гнать (вручную) из леса на рембазу. Вместо этого они развинтили пути, со свистом и гиканьем разогнали его и толкнули в пойму реки Ужгур, после чего забросали кустами. И сказали, что «так и було». Да собственно говоря,  никто строго уже и не спрашивал: начальник ОЛПа (даже фамилию помню — Мироевский) уже перебрался в Горький, за ним ВОХРА — кто куда разбежались, остались лишь бригадиры, которым их «дубовая» служба тоже в печенках сидела. Я молчал об этом ЧП 55 лет, как партизан. Но…

Прошлым летом в отпуске ко мне подошла группа «аборигенов»: местные молодые ребята, прошедшие кто Афган, кто Чечню, и прозябающие в бедности — работы нет, а семью кормить надо. «Без денег везде худенек!» — так приговаривала моя мама. Парни молвили : «Алексаныч, мы слыхали про утопленный паровоз. Не покажешь?» Указал, конечно, приблизительное место. Ребята со щупами и миноискателями (за каждым свежий  военный опыт, и тут мне на есенинский манер очень хочется невольно воскликнуть:  вот так страна — всегда идет война!) среди этих нижегородски-костромских «джунглей» раскопали не только этот локомотив, но и подчистую сгребли мотки колючей проволоки, в изобилии раньше разбросанные и давно вросшие на полметра в землю. Парни все это сдали в «Чермет» и сделали крутой «бизнис».

Но заработанные таким «полезно-ископаемым» трудом деньги кончились быстро, а голь на выдумки хитра… Минувшим летом местные ребята опять стали подступать ко мне с расспросами о былом. Не скрою, был в лагере такой слух, что в одном соседнем лагерном урочище ( километрах в десяти от «Десятки») сразу после войны проводились какие –то секретные испытания. А иначе зачем уже в то время именовался этот лагпункт вполне официозно «АКАДЕМстрой»? Значит, вероятно, была ж там какая-то «шарашка» из светлых умов. Что точно знаю: там в середине 50-х случилась какая-то техногенная катастрофа и всех — политзаключенных и обслугу – в одночасье с лагеря вывезли. Я передал эту легенду ай быль аборигенам,  и в считанные часы она обросла деревенскими выдумками насчет первых испытаний трофейных ФАУ-1 и ФАУ-2. Даже химическая ( или какая там, полуядерная ?) опасность не остановила моих односельчан: они стали готовить свои трактора («Беларуси» у них в основном на вооружении ) к «великому походу». Чем дело кончилось, пока не знаю…

К 59-му году на «Десятке» остались лишь три семьи. Я с бабушкой (мама, папа и двое старших братьев уже переехали в город Бор, что близ Горького). Двое других — особые люди. Григорий Третьяк (дядя Гриша) — 12 лет отсидел на «Десятке». Он родом из  под Мелитополя, а в лагерь угодил по религиозным мотивам: был, кажется, из «молокан» или «духоборов» и отказался в начале войны брать оружие в руки при призыве в армию, за что и схлопотал 25 лет. После амнистии в 54-м году (реабилитирован он так не был) домой не поехал, а, наоборот, вызвал с родины жену Анну (тетю Нюру) и остался работать здесь — пасечником. Дело самое простое: на разделанных лесных делянках малинники и кипрей (иван-чай) стеной стояли еще лет 10 после лесоповала. А это — лучшие медоносы. Сметливый хохол сообразил, какое тут может случиться «Эльдорадо». Совнархоз дал ему ульи (он с детства на хуторе был приучен), лошадь (мерина по кличке «Пылкий — о нем см. отдельно) и зарплату, дело пошло. Я оказался у него в «работниках»: все дни пропадал в его семье и хозяйстве (куда еще мальчонке в тайге податься!), бабушка не была против. Он научил меня многому — пчеловодству, коневодству, приготовлению «украинской кухни», хохляцкому лукавству и даже, извиняюсь, бражничеству. Вот лишь одна «картина маслом» из детства.

Конец медосбора в августе, приезжает совнархозовский инспектор за медом на полуторке: «Григорий, где продукция?» «Туточки, туточки… Открывай борта, гражданин начальник!» — дядя Гриша так и не отвык от «зэковской» привычки откликаться на всякий начальственный чих. Загрузили машину (взятки были огромны, по 100 кг с пчелосемьи). Едва чин отбыл, он мне: «Натолей, запрягай лошадь…». Едем в какие-то кусты, а там …еще 20 фляг с медом! Когда успел припрятать? Везем этот груз в тайник (брошенный барак для заключенных). А потом дядя Гриша вызывает двух сыновей с Украины, и они переправляют груз в Горький, дальше — не знаю.

Тут еще одна фишка. Никто в этой украинской семье вообще не потреблял спиртного никогда (по мотивам веры, опять же). Но когда приезжал на выходные мой папа и приходил к дяде Грише, тот радостно бежал в погребок и приносил в расписной украинской крынке медовуху собственного изготовления (божественный напиток, фирменная «Суздальская медовуха» суррогат против нее). Теплый летний вечер переставал быть томным. Это были два такие вруна, болтуна и хохотуна! Дядя Гриша непременно замечал отцу: «Матвеич, ты, пжлста, сыновьям ни-ни, что мы …потребляли! Нам по вере нашей ни-ни…» А кончалось дело тем, что папа мой эти несчастные 50 метров до дома шел, опершись на мои хрупкие плечи: медовуха бьет точно в цель – по ногам.

С пчеловодством понятно. А какой у дяди Гриши был конь! «Пылкий» был черный как смоль, ни единого инородного пятнышка. В общем, «стратегический» был конь — высокий, статный, гордый и …злой. Его передали пасечнику необъезженным, а это, по сути, дикий мустанг — его в работу не пустишь. Только седелко поднесешь, он сразу зубы в ход пускает. Вызвали объездчика: 25-летний парень с недальней деревни Тимарихи с ним целый день бился чуть не насмерть (я такого «родео» в нынешних боевиках не встречал!), еле-еле обратал — и к ночи «Пылкий» упал на колени. А наутро его запрягли в дрожки и он покорно повез груз. Я два первых года почти всегда был при нем. С утра запрягал, весь день ездил, а когда он болел, отпаивал травами да взварами, не отходил от него, даже иной раз спал в конюшне. И потом мой «Пылкий» пахал пашню, таскал бревна из леса, корчевал пни, возил ульи на «точки» ровно 15 лет, «как проклятый».

Третьим на «Десятке» был вчерашний фронтовик, отставной кавалерист (кажется, из гвардейского кавалерийского корпуса легендарного  генерала Доватора) — Борис Мигунов с домочадцами — женой и двумя дочками. Он тоже держал пасеку. Но это по необходимости: за медосбором он, как дядя Гриша, не гнался. С войны у него была одна и пламенная страсть — верховая езда. Его любимицей была молодая кобылка — каурая в яблоко Кобра. Вечерами он седлал ее, надевал военную форму с орденами и галопом гнал верхи вкруг поселка. Лошади как женщины, любят умелого ездока, сразу чувствуют уверенность, гонор. Под дядей Борей Кобра пританцовывала, слушалась малейшего движения его руки, пяток и бесстрашно брала препятствия в виде жерди на воротах, кустов, канавы, брошенных гусениц тракторов, штабеля дров. Бабуля моя, глядя на эти скачки, шептала: «Чудит мужичок-фронтовичок!» А то сказать: это ж какую душевную крепость надо было иметь обитателям обезлюдевшей «Десятки», чтоб не одичать в глухом лесном поселке! Без радио, газет, без света даже (электричество «отрубили» в 58-м): вот и спасались от скуки, кто чем мог.

Пасека дяди Бори стояла за 3 км от поселка. Там забавный был случай. Повадился за медом косолапый, да такой хитрый, бестия, что мама не горюй! Прямо белым днем лежал мишка «в засаде» и каждый день портил настроение пчеловоду. Когда хозяин работал на пчельнике, он носа не высовывал из чащобы. А как тот в домушку зайдет — топтыгин враз крайний улей раздербанит и в кусты утащит. Выследить его самостоятельно старый кавалерист не мог: пришлось на подмогу моего папу — бывшего пограничника — звать. Фронтовые навыки помогли и на вторую ночь они зверя завалили. «Обмыли» добычу, как надо: хвастовства было! От медведя плавно переходили к фронтовым воспоминаниям. До пьяных слез, в общем, дело дошло: «…о друзьях-товарищах, об огнях-пожарищах, где-нибудь когда-нибудь мы будем вспоминать».

Я — последний пацан «Десятки». Мне было хорошо там. Пресловутый «мир взрослых» я узнал только по этим двум соседям — Третьяку и Мигунову. И это было очень счастливое в моей жизни обстоятельство. Они были добрые, отзывчивые и все понимающие в той трудной жизни люди. Много позже я узнавал об их поочередной кончине и память моя о них светла.

Прошлым летом я, как обычно (как «по расписанию» — весной и осенью), приехал в свое нынешнее нижегородское «имение» (покойный отец оставил целых три ветхих домика, цена которым в нынешних сплошь неперспективных деревнях «пучок – пятачок», там целые селения стоят заколоченными) и местные мужики огорошили меня новостью: «Алексаныч, на твоей родине Поклонный крест выставили! Три дня добирались мотоциклисты…Сходи, помолись за усопших! Гы-ы-ы…». Вот парадокс: местный диковатый люд до сих пор относится к тому контингенту политзаключенных с неким пренебрежением что –ли … Бывает, две старухи разругаются вдрызг и у одной из них невольно выскочит в сваре: « А у тебя, ведьма,  вообще мужик …бывший унжлаговец! Заткнись, холера!». И вторая прячет глаза, ретируется. И это несмотря на развенчание культа личности, на общество «Мемориал», на смерть Солженицына, жизнь и весь свой талант положившего «за  други своя»! И это в какой тысяче верст от Москвы…Правильно говорят, что на Руси много чего происходит, но…ничего не меняется.

« Что за причуды?» – подумалось мне. Оказалось, и  правда. Обычно я шагаю до бывшей «Десятки» полдня, а ребята из нижегородского автомобильного клуба «Экстрим» ехали туда по оставшейся просеке …двое суток ( их отчет я позднее прочел в Интернете). Решил проверить. Собрал охотничье снаряжение и отправился в последний день отпуска в родимые места. То, что увидел, превзошло все ожидания: посреди поселка, в том самом месте, где проводился «развод» заключенных на лесоповал, стоял массивный 7-метровый крест. С блестящей табличкой, с цитатой из солженицынского «Архипелага», точно бьющей в сердце каждого российского тюремного сидельца.

Молодцы экстремалы!  Все правильно сделали: к подножию креста они снесли, все, что нашли на территории бывшего ОЛПа — разбитые прожектора, куфты колючей проволоки, старые весы с  литой надписью «УНКВД», даже мою детскую железную кроватку не забыли ( а всю мебель тогда только из лагеря и брали). И это хорошо, и это правильно: расплодившиеся сызнова в этом краю медведи без этих железяк не дали бы Поклонному кресту долго простоять, уж они – то бы поточили об него свои коготки! Я запалил костерок, приготовил на ужин подстреленного дорогой рябчика, повспоминал — погоревал о былом, оставил по русскому обычаю на железном «постаменте» прихваченное с собой антоновское  яблоко и отбыл восвояси — до следующего года. А через два месяца на сайте клуба «Экстрим – НН» прочитал отчет :  «Наш крузер, доказывая что Simex ЕТ — это лучшая резина для преодоления глубоких глиняных колей, лихо домчал нас до ОЛП №10, в котором мы ставили крест в мае 2010 года. Отлебедились лишь один раз, сев на оба моста в казалось бы маааленькой безобидной лужице. Колёса левого борта при этом едва выглядывали из глиняного месива.
Крест потемнел, но стоял в грунте крепко. Все найденные нами и сложенные возле креста вещи лагерного быта и обустройства лежали, как и раньше, но вот кто-то положил яблочко под крест. Кто именно, осталось для нас загадкой».

Как много все-таки загадок на Руси….

Анатолий Парфенов (Владимирская область)