Шалуха

Чешуйчатое колено Ветлуги скрыли плакучие ивы, и две колеи старой лесовозной дороги повели нас прочь от реки, в глубокие леса. Мы шли тёплыми, пыльными колеями через вырубки, сплошь, до краёв заполненные розоватой пеной иван-чая, заросшие душными малинниками, ежевикой, немолодыми осинками с красноватыми, будто обожжёнными солнцем, листьями на вершинках, и опять входили в лес. Девственно, глухо и сумрачно было в нём. Прямые, тонкие, как стрела, стебли валерьяны с белыми зонтичными шапками стояли возле самой дороги, низины кипучим валом захлёстывала таволга, звенели на дне этих низин чистые и прохладные ключи. В светлых, поросших ландышем и толокнянкой борах было, напротив, много света. Вершины сосен мятежно шумели, казалось, наверху гуляет и тешится океанский шторм, а мы здесь, внизу, на дне океана.

Лес внезапно раздался — пошла лесная кулига (лесная поляна), на краю которой, у тёмной стены бора, серело несколько заколоченных изб. В одной избе ещё жила старушка, и мы поселились у неё. Деревня называлась Ляленка, а за её огородами, заполненными крапивой, протекала речка с таким же названием. Теснилась вдоль речки молодая смородина, в ближнем березняке раскачивались на ветках тетерева. Высился над деревней угрюмый, поросший лесом бугор.

- Лялина гора! — показывала тёмным перстом старушка, — клады Лялины там по сию пору в земельке лежат.

- Какие клады, бабушка?

- Погоди, расскажу…

И услышали мы красивую лесную сказку о Ляле-разбойнике и его кладах, о лесной девке Шалухе, прекрасной княгине и молодом атамане Бархотке.

- А фамилия моя Шалухина, и в том доме жили Шалухины и в другом. А там, как перейдёшь речку да лесок, да палестинку одну, Бархатиха будет, по Бархотке назвали.

* * *

…Была Шалуха, лесная девка, вольной и упрямой, ничего не боялась. Жила она в избушке при лесной дороге. Частенько езживали по этой дороге богатые, в бархате да сафьяне купцы и всегда останавливались у избушки. Заглянет к Шалухе молоденький купчик, будто водицы испить да путь-дорогу на Кострому торговую спросить. Спросит, поднесёт к алым губам ковш и застынет — так поразит его Шалухина красота. Трясёт он кошельком перед лесной девкой, дарит ей ленты атласные, стеклярус да янтарь,обещает палаты белокаменные над Волгой, в граде Нижнем Новгороде — усмехнётся только на его слова девка. Не нужен ей богатый кошелёк, место первопрестольное в граде волжском, нужен ей только глупенький купчик на единую минуту. Тряхнёт она чёрными, как смоль, волосами, поиграет с купчиком взглядом, поманит пальчиком. Словно нечистая сила тронет купца, шагнёт он к Шалухе как слепой. А Шалуха сдерёт с полки подойник, будто бы лесных коз доить, и из избушки — в тёмен сыр-бор, купчик за ней. Позадержится Шалуха возле калинового куста, молодца поджидая. А только захочет он ухватить её за стан крепкий, линялым ситцем охваченный, — усмехнётся девка, будто невзначай опустит калиновую веточку и больно эдак хлестнёт купчика по глазам. Опешит он, а потом вскипит в его жилах горячая кровь — бросится за озорницей. А Шалуха уж на другом конце поляны хохочет да подойником стучит. Бежит купчик на стук, рвёт шаровары дорогие, турецкие о колючий шиповник — да где ему лесную девку догнать. Потерял молодец голову, потерял бусы янтарные, серьги драгоценные, что полными горстями держал — бежит напрямик. Лес ему не лес, сорвётся бедняга в глухой буерак, напорется на острую корягу. И остынет навеки, уйдёт в лесной перегной его густая кровь, под тёмными папоротниками сотлеют косточки. А Шалуха отбросит подойник, пособерёт растерянные купчиковы гостинцы, снесёт их в овражек и забросит в студёный ручей. Вода поиграет, поиграет янтарём, стащит его в колдобину и занесёт навсегда чистым песком.

А Шалуха сразу грустная станет. Не нужны ей драгоценности, не нужна купчикова любовь, а что нужно Шалухе — не знает никто!.. Найдёт она свой подойник, выбредет кое-как к избушке и гикнет по-совиному на застоявшуюся тройку.

Понесутся кони на умяк, пугаясь лесных колод, пока не угодят вместе с расписным тарантасом в быструю шаловливую Ветлугу…

Что нужно Шалухе, лесной девке, не знает и сама Шалуха. В ночь на Купалу перегорают по полянам колдовские травы; голая ходит, обжигаясь о росу, собирает их Шалуха. Сорвёт розовый любисток и нечаянно тронет белое тело рукой своею, оглядит себя всю-всю, до тёмной родинки на плече — и застесняется, застыдится — кому нужна такая красота?.. Обжигают Шалуху ночные росы, ёжится она от порхающего меж дерев ветерка, а проглянет дальняя зарница на небе — вздрогнет Шалуха, смешается в лице — что это такое?.. Обутреет, и пойдет Шалуха доить коз, собирать хворост для печи, а на уме всё ночная непонятная гостья. Горит над дальними синими лесами заря — не сестра ли это ночной зарницы? Несчастна Шалуха, потому что одна она на всём свете белом. Лес — добрый молодец, звери и птицы — братья, да разве наговоришься с ними…

И объявились в этих местах разбойники. С Камы далёкой, от самого Пермского камня привёл кривой, косматый Ляля свою шайку. Был у Ляли верный атаман Бархотка, удалой, красивый. Скоро забрела шайка и к Шалухе, расселись-развалились разбойники по лавкам, стали добычу делить. Шалуха в то время в орешнике хмель собирала, а когда воротилась домой, так и застыла на пороге. Не испугалась она разбойной шайки, сам косматый Ляля своим видом не устрашил её, а увидела она Бархотку и закраснелась, загляделась на него. Посмеивается Бархотка, с сотоварищами разговоры разговаривает да вино из кубка серебряного потягивает. Кучи золота перед ним, а Бархотка и не смотрит на него. Заметил, однако, Шалуху, сразу и кубок бросил, вскочил с лавки, подошёл к ней, смело в глаза глянул. А как глянул, стала Шалуха сама не своя. Подтолкнул её Бархотка к двери, и вышла она, повинуясь. Крепко держал её молодой атаман за руку, не вырваться. Увёл Шалуху в орешник. Под широкими ветками, на брусничном ковре разгорелось сердце Шалухи страшной любовью. Такой, что сразу весь свет потерялся в ней, меньше махонькой былиночки сделался… Да не устоял и Бархотка. Затмили его разум рассыпанные по брусничнику тёмные Шалухины волосы, чёрные глаза, сладкая девичья грудь. Так затмили, что когда вернулись они в избу, бросился молодец Ляле в ноги — дозволь, отец-атаман, свадьбу сыграть. Неласковый был Ляля, некрасивый, лицо — как чащобный пень, обросший лишаями, а тут посмотрел на обоих и потеплел лицом, благословил, как добрый отец…

И стали Бархотка с Шалухой жить вместе. Бархотка на разбой уходил, зорил он по всей Ветлуге монастыри да богатые купеческие дома.

Верной любовью ждёт его Шалуха. На ночь кладёт она в изголовье дрёмную сон-траву, чтобы всегда во сне любимого видеть. И видит сон: плывёт над лесом облако не облако, корабль не корабль, только на носу его стоит Бархотка. Ногу на борт поставил и смотрит из-под руки на Шалухину избушку. А доплывёт корабль до избушки — то не раз бывало — и сорвётся вниз с высоты небесной, станет тенью… Смотрит Шалуха — скачет по земле воробей, серый, плюгавенький. Вскочит Шалуха, сердце как рыбка бьётся. Выдернет из-под подушки проклятую сон-траву, вынесет на подворье и бросит козам. Только липкое на пальцах останется. Сядет она, пригорюнившись, на порожке, а уж солнце взошло, ластится к ней тёплый луч, и выходит из леса живым и невредимым любимый Бархотка. Устал Бархотка, ляжет он отдохнуть, а Шалуха к изголовью сядет. Смотрит, смотрит в его синие глаза, целует, целует пропахшие порохом и лесным ветром волосы — счастлива Шалуха. Свистят ей о любви птицы, улыбаются ей леса; о ней одной думают, умываясь туманами, лесные зори — счастлива, сладко счастлива Шалуха.

Были, лесные были… Глядя на Шалуху с Бархоткой, закручинился грозный атаман Ляля — сердце жжёт, любви-ласки просит. Раз ходил он набегом на хоромы князя Лапшангского и увидел там чудо, какого ещё не встречал, — прекрасную лицом и статью княгиню. Запечалился с той поры, сам не свой стал. Пришёл за советом к Бархотке. Глянула на него Шалуха и обомлела — лицо под чёрной бородой, словно мёртвый сугроб, — ни кровинки. Долго советовались Ляля с Бархоткой, наконец, порешили. Вышли из избы — ни слова Шалухе. Надвинули поглубже шапки и растаяли в тёмной ночи. Покидала им вслед Шалуха что было колдовских трав, почитала, что знала, молитв — возвратились бы живы.

Вот день нет, два нет Ляли с Бархоткой, на третий вернулись. Вернулись не одни: из светлых хором князя Лапшангского из-под носа стражников выкрали они его жену, светлейшую княгиню. Развязали её, сняли повязку с глаз. Лицо княгини белее пуха, губы — вишнёвый сок. «Лебёдушка», — шепчет кривой Ляля и тянет к ней корявую руку. В ужасе глянула на него княгиня, вскрикнула, пала Бархотке на грудь. Сползла по его телу к коленям, обняла их, взмолилась: «Спаси, спаси». Бархотка ни жив, ни мёртв стоит, как ветром его качает, боится глаза на отца-атамана поднять. А отец-атаман губу закусил, за нож держится. Крепко осерчал Ляля велел увести княгиню к себе в землянку, бросить там в сырой угол, кормить кореньями.

Тут и почуяла беду Шалуха. Хочет она, как прежде, обнять Бархотку, рукой ему волосы погладить — как от ведьмы отшатнулся он от Шалухи. Прошёл в угол к кадке с водой и долго пил ключевую воду. Видел бы молодец каким огнём вспыхнули тогда Шалухины глаза… Да ничего он не видел…

Стоит в глазах Бархотки одна княгиня. Бредит он ею, тело её, дорогими шелками перевитое, духами тонкими, заморскими надушенное, почти въявь ощущает Бархотка. Очнётся от забытья тёмной ночью, а рядом Шалуха лежит, чёрная лесная девка. Противна ему Шалуха теперь.

И совсем разбой забросил Бархотка, бродит все дни по лесу, цветы алые, окаянные срывает. Услышит кукушку в орешнике, уткнётся в ствол, слушает. Из бело-шапочного дягиля сделал себе дудку, сидит над лесными ручьями, играет. Поиграет, опять слушает. Глядючи на него, истосковалась и Шалуха. Сколько побросала на его след заступной плакун-травы, что всякое зло рушит, сколько шептала «чёрен цвет уйди, красен цвет любви». Ничего не помогает. Нет сил терпеть — задумала погубить Бархотку, извести и себя. Навела две чашки крепкого зелья, дурманного паслёна, поставила одну перед Бархоткой, другую перед собой. Бархотка поднёс зелье к губам, хотел хлебнуть да и задумался, глядя в угол. Нет, не выпил. Уберегла его судьба, взяла тут Шалуха обе чаши, плеснула на огонь. Так зелёным пламенем и занялось в печи! Всё понял Бархотка, усмехнулся только, снял шапку с лавки — и в лес.

Шалуха на лавке осталась. А досиделась до темноты и спохватилась, бросилась в лес за Бархоткой. Кусты колючие царапали ей колени, смолы вязкие, еловые, липли к волосам — бежала она к Лялиной избушке. Да увёл уже Бархотка княгиню, стоит Лялина избушка пустая, бежит Шалуха дальше — куда ноги несут. В тёмном орешнике услышала голоса, уговаривает лебёдушка-княгиня Бархотку.

Рухнула Шалуха на сыру землю — дай, мать-земля, чёрну кровь в себе унять, не дай раньше срока сердце остановить. Успокоилась немного, прислушалась.

Целует княгиня Бархотку, сулит ему дворец белокаменный в граде Нижнем Новгороде.

- Брось разбой, убежим со мной, — молит. Мечется Бархотка, боится слово решительное сказать. А лебёдушка всё целует и целует его, шепчет и шепчет. И решился Бархотка:

- Согласен. Клады Лялины откопаем, богаты будем.

И сразу, как гром, раздался над поляной грозный Лялин окрик.

И засверкали за орешником разбойничьи ножи. Подошёл Ляля к Бархотке, рядом встал. И затрепетал как осиновый лист Бархотка, пал на колени. Позабыл о княгине, целует Лялины стопы, прощения просит.

- Был я тебе отцом, ты моим лучшим атаманом был. Теперь чужой человек. Уйди от нас…

Много жизней порешил кривой чёрный Ляля, никогда не дрожала рука у него. А теперь дрогнула. Угрюмое сердце ласки просило, а нашло неопалимую скорбь. Подошёл кривой Ляля к княгине, вынул из-за пояса нож и ударил лебёдушку в белу грудь. Закричала княгиня, да не услыхал её Бархотка — пластом лежал он в ногах разбойников. Тут Ляля и себя ножом ударил. Завыли разбойники, подхватили мёртвые тела, понесли, сверкая кинжалами, по тёмному лесу.

Остался на поляне один Бархотка.

А Шалухи давно уже не было рядом. Не слыша, не видя ничего, распугивая лесных сов, бежала она прочь. Попала в болото, побрела, расплёскивая стоячую воду. Лежали в болоте упавшие от давних буреломов деревья, таили в воде острые сучья. набрела на них Шалуха, стала терзать себя, рвать грудь белую. Красным окрасилась болотная вода, думала умереть Шалуха, нет, не умерла. Выбралась на сухое место, порвала, какой есть вокруг панацеи, приложила к ранам. Сердце тише бьётся, тише безымянной травинки сделалась Шалуха, когда вернулась домой. Сердце в единый ком спеклось, и одна-единая в нём дума…

Ни звука, ни слова — просидела Шалуха на скамейке не два дня — три. Недоеные козы вышли из леса, рогами стучат о ворота…

На четвёртый день вернулся Бархотка. «Прости», — сказал и в ноги бросился. Простила, ох, простила молодца Шалуха. Неопалимой купиной поклялась она мстить за себя. Да виду не подала, шевельнула бровью, протянула руку. Обрадовался Бархотка, вскочил, целует ей колени…

Хорошо!.. Стали они опять жить вместе. Бархотка хворост собирал. Шалуха по лесным горам за козами ходила. Додумала она свою думу до конца, а теперь лишь в красные цветочки её наряжала. Призвала как-то Бархотку к себе, стала волосы его на палец крутить, ласковые речи говорить. Говорила, что нажилась она в лесных чёрных девках, пора и в светлых барынях походить. В граде волжском Нижнем Новгороде пожить пора. Чтобы стали слуги постели пуховые по вечерам, по утрам будили бы… Вот как точно княгинины слова передала Шалуха, даже побелел Бархотка. Стал он тут думу думать, да что — Шалуха уж всё за него обдумала. В глухое утро пошли они на дорогу торговую… Недолго ждали, прозвенели за лесом колокольчики, и выехала из леса купеческая тройка. Сановитый, богатый купец ехал. Выскочил на дорогу Бархотка, ухватил лошадей за уздцы. Купчина, как увидел разбойника, так охнул и кулем на дорогу свалился. А кучер соскочил с козел и спорым шажком в лес подался. Только рубаха красная промелькнула. Засмеялся Бархотка, усадил Шалуху в тарантас. Как светлу барыню усадил, сам по правую руку сел. Поехали — не купцы, бояре.

Жмётся, жмётся к Бархотке Шалуха, вроде милует его, а сама наговоры на лошадей творит, крепко между колен проклятую одолень-траву зажимает да с землёй святой, великой прощается. А Бархотка совсем шапку ломит. Вильнула дорога и выбралась из леса на извал. За извалом высокий, крутой Шабанов яр.

Вымахнула из леса тройка, тут и дошла проклятая одоленева сила до лошадей — бросились прямо к яру. Хочет Бархотка попридержать вожжи или выскочить из тарантаса долой, да крепко, крепко держит его Шалуха. Целует, милует, а глаза — уже соколиных…

Вымахнули лошади на яр, рванули на дыбы. Да всё равно не удержали бешеного бега — только хрупнули оглобли тонкие, расписные — рухнули кони с тарантасом вниз.

* * *

А через несколько лет намыла река здесь остров, зелёный от кудрявых лозняков, ярких трав. Прозвали его люди Шалухиным. Шумит невдалеке старый лес на Лялиных горах, где похоронен Ляля с прекрасной княгиней. Шумит, плещется река, сильной струёй отворяя остров. И кто ни побывает возле этого острова, всяк шапку снимет. Потому что похож остров на курган могильный… С весны до осени бегают, рыщут по его пескам длинноногие кулики. Свистят, печалясь о счастье птичьем, коротком.

Александр Сизов.